Вдруг он своим выстрелом любовь свою убьет? Он же потом жить будет с этой памятью, с памятью об убийстве. Совесть там всякая, мучения.
Зона: — Какая совесть, Сережа, какие мучения?! А чтобы он и не думал совестью мучиться, пусть какого-нибудь чиновника государственного шлепнет. Из тех, которые посылали нас с тобой на войну, которые пацанов в убийц превратили. Я семнадцать лет по тюрьмам из-за этого долбаного Афгана. Другие спились, от наркотиков сдохли, а я вот так вот, по лагерям привыкал жить с памятью, что я в людей стрелял. Да неужели я не смогу простить себе всего лишь один выстрел в какого-нибудь гада? Я же убивал, когда это было нужно государству, бесплатно причем убивал. Почему бы не выполнить заказ какой-нибудь партии или клана и не грохнуть всего лишь одну какую-нибудь сволочь?
Мелихов: — Так, так, так! Подожди! Мы делаем нашего героя ветераном Афаганистана?
Зона: — Да делайте, если по возрасту подходит. А не подходит — пусть ветераном Чечни будет. Только не навешивайте на него страдания в стиле Достоевского.
Мелихов: — А что, страдания героев Достоевского — это… неправильно?
Зона: — Как же я могу сказать в интеллигентном обществе, что Достоевский со своей совестливостью не прав. Только вот еще в XIX веке психиатры свидетельствовали, что страдающие падучей болезнью сильно склонны к беспрерывному самообвинению, самобичеванию. А Федор Михайлович ведь эпилептик был, так? Если так, то совесть его — ненормальная, болезненная. Может, хватит на него равняться-то?
Трезвый студент: — Тут у нас, видимо, параллель с Раскольниковым возникает, который убил за деньги, да сам в тюрьму и отправился. А ведь через него, через Родиона Романовича Раскольникова, как и через других своих героев, Достоевский сам ведь каялся. Есть в закрытых фондах версия об этом. Что еще в студенчестве, с группой молодых лоботрясов он совершил гадливейшее преступление. В нем-то он всю жизнь потом и каялся. Сам-то в этом преступлении не сознался, а вот героев своих до последних потрохов выворачивал.
Левандевский: — Нет. Все равно не надо бы никого убивать. Да и как потом все будет-то в пьесе? Убил — заработал. Пришел к своей любимой: вот у меня сколько денег! Бросай своего мужа, уедем. Так, что ли?
Учитель: — Не было у него денег, она к нему не уходила. А появились — побежала? Это же получается, что он ее купил, а она продалась. Некрасиво как-то.
Цыган: — Опять вы братья занудили! Хватит, может, на сегодня?
***
Картина 19.
Те же и режиссер с журналистом. Журналист оживленно потирает руки:
— О-о-о! (Видя, как полно здесь народа) Здравствуйте, господа постановщики! Зиночка, милая, здравствуй! А где же стол, почему еще ничего не готово?
Режиссер: — Не нужно, Зиночка, ничего готовить. Господа монтировщики! Я вынужден сообщить вам пренеприятнейшее известие…
Зина: — К нам таки едет ревизор?
Зона: — Нет, уголовный розыск.
Режиссер: — В городе произошло чрезвычайное происшествие, и банкета у нас сегодня не будет. Праздник отменяется…
Пьяненький студент: — Так не бывает! Если праздник настоящий, его никто не сможет отменить!
Мелихов: — А что случилось, Никита Михайлович?
Режиссер: — Вчера вечером на своей даче убит (с шумом вбегает Вертухай, и мы опять не слышим, кто же убит. Реплики из-за стола: «Наконец-то!», «Туда ему и дорога!» и т.д.)
Вертухай: — Вы почему до сих пор здесь? Всем быстро на сцену, убираем декорации! (К режиссеру) Мне кажется, премьера прошла великолепно! Поздравляю, браво!
Режиссер: — Да будет вам! У меня лично ощущение полного провала.
Журналист: — Ну что вы! Все прошло очень даже неплохо. Некоторые зрители даже плакали, я сам видел. Ну а если даже и не плакал никто, что из этого? Напишем тогда жестче: «Отдельные особенно чувствительные особы не просто тихонько плакали, а натурально рыдали, когда на сцене произошло примирение двух любящих друг друга супругов, один из которых в первом действии спектакля чуть было не совершил роковую ошибку». Впрочем, роковые ошибки могут совершить только сильные люди, их же в премьере просто не оказалось. (Обращается к режиссеру) Нет-нет, последняя фраза — не для печати.
***
Из буфета уходят все, кроме Мелихова, Зины и Левандевского.
Зина: — Сережа, а вы что же не идете со всеми?
Левандевский: — Я больше не работаю в театре.
Мелихов: — Куда ты теперь?
Левандевский: — Еще не думал.
Мелихов: — Мне кажется, нам есть о чем поговорить с тобой, Сережа, приватно, без свидетелей.
Левандевский: — Вы думаете, в этом разговоре еще есть какой-то смысл?
Мелихов: — Да.
Левандевский: — Хорошо. Только не сегодня. Рано утром я должен быть у себя дома, в трезвом уме и ясной памяти. Завтра утром у меня будет очень важная встреча. Очень важная. Завтра, с утра и до обеда, я решу для себя окончательно самый главный для меня сейчас вопрос. Зиночка, заверни мне что-нибудь на завтрак для двоих. Шампанского, только обязательно сухого, фруктов, икры, что-нибудь еще, сама посмотри, чем можно порадовать женщину. Роскошную женщину…
***
Картина 20.
Ночь. Театр пуст. Ночной сторож — это опять Зона и Левандевский.
Левандевский: — Что слышно про нашего чекиста?
Зона: — Скончался. Днем еще.
Левандевский: — Интересно, его душа уже встретилась с душами его жертв?
Зона: — Кто его знает, как это все бывает. Потом, когда-нибудь, сами все увидим.
Левандевский: — А третий-то вахтер все еще в вытрезвителе, что ли?
Зона: — Нет, уже в изоляторе. Его как отпустили, он сразу бабу свою бить кинулся, и она его опять ментам сдала.
Левандевский: — Да уж, по-всякому люди живут. Спасибо тебе.
Зона: — За что?
Левандевский: — Ну как же! Вслух перед всеми меня оправдал. Что поскольку мы много убивали по приказу Родины, один-то раз и без ее приказа можно.
Зона: — Так, не ошибся я вчера? Был запах-то от тебя, тот, каким снайперы после охоты пахли?
Левандевский: — Ну, насчет запаха — это твои индивидуальные заморочки. А охота была. Удачная. Один только выстрел…
Зона: — Не мое, конечно, дело, но… Жить ведь тебе теперь с этим придется.
Левандевский: — Придется.
Зона: — Если хочешь, можешь рассказать, как все было.
Левандевский: — Да все обыкновенно. Не все же после войны идут в монтировщики сцены. Некоторые делами занимаются.
Зона: — Мокрыми…
Левандевский: — Я в их разборки не лезу. Случается иногда что-нибудь посоветовать, друзья все-таки. Некоторые еще со школы. Один сегодня в театр приходил. Не может без эффектов, пижон. Заказ у них на этого сраного депутата был. Просто вычеркнуть его из списка живых заказали, а они ему похороны с фейерверком решили устроить. Потому что узнали, что эта сука на продаже оружия боевикам поднялся. И до последнего дня связи с Кавказом у него были. Ну и выдумали пацаны: всю его дачу заминировали. Такой грохот был бы, на всю Россию бы прогремело!
Зона: — А что, хорошо придумали, показательная казнь. Чтобы другим сволочам неповадно было на солдатской крови деньги себе делать.
Левандевский: — Так оно. Только ведь дети там, садовник, кухарка, обслуга. Вчера должны были рвануть. Я случайно узнал. Еле уговорил их, чтобы по-тихому убрать эту сволочь. Профессионала-киллера искать у них уже времени не было, сроки у ребят жесткие. Вот я и подписался. Моя пуля убила его, но спасла его жену, детей, садовника с кухаркой. И кто я теперь: убийца или спаситель? Палач или жертва?
Зона: — Это уж Бог тебя судить будет. Боялся?
Левандевский: — Да нет. Некогда было бояться, торопился весь день. Надо же было ключ от склада сделать. Пришлось нашего чекиста, царство ему, нехристю, небесное, слушать. Опять про Павлика Морозова рассказывал. До самого конца пришлось выслушать. Только когда он вскочил и начал из своего маузера шмалять, тогда только и получилось ключ прихватить.
Зона: — А! Это ты его вернул не на место, в ящик просто бросил, то-то я его долго искал!
Левандевский: — А боялся я только одного: что вы меня не в бархатный склад, а куда-нибудь в другое место спрячете.
Зона: — Нет, тут ты не ошибся. Куда первый раз прятали, туда и во второй положили.

• « Уроды
• » Звездный час