-
Рекомендуем - "Песочные часы" или "Каникулы президента" или
- « Уроды
- » Звездный час
Левандевский: — Да хрен его знает. Любит рассказывать, как он шмалял из своего революционного маузера по врагам народа. Ему уж сто лет скоро. А чего мы до сих пор не выпили-то? (Чокнулись, выпили. Зона изучающе глядит на Левандевского)
Зона: — С шести часов дня до часу ночи. Это же семь часов получается. Как ты столько проспал?
Левандевский: — Просыпался раза два. Да у меня фляжечка с собой была с коньячком (достает из кармана и встряхивает пустую фляжку. Дело мне одно надо было до конца додумать. Я бы и до утра остался там, если б ссать не захотел.
Зона: — А не испугался, когда проснулся, там же темно, как в могиле?
Левандевский: — Не. Сообразил, где я. Меня ж туда однажды уже прятали. Ты еще не работал у нас. Вот тогда — да. Проснулся, ничего ни вспомнить, ни понять не могу. И проснулся-то от холода. Шарить начал вокруг. На какой-то рулон огромный наткнулся, раскатал его, завернулся. А это оказался задник бархатный. Его потом, когда через несколько дней подняли, ползала хохотало. Там следы от меня остались. Ботинки, да еще стошнило меня. И все это — по самому центру. Спектакль чуть не сорвался.
Зона (невпопад, помимо разговора): — А я думаю, запах от тебя какой-то странный. И разобрать никак не могу. Никак не вспомню, где его слышал. Может, бархат так пахнет?
Левандевский: — Может (переводит разговор). Ты что-то про свою неудачную жизнь начал мне рассказывать?
Зона: — Да ладно, что про нее рассказывать?
Левандевский: — Долго сидел-то?
Зона: — В последний раз? Пять лет. А вообще-то, как с армии пришел и если брать до сегодняшнего дня, года три воли всего-то и наберется.
Левандевский: — Жестко ты живешь. А что, любой срок можно выдержать?
Зона: — Любой, кроме пожизненного. А ты зачем интересуешься?
Левандевский: — Да так, на всякий случай. Ночью какая только дрянь в голову не лезет.
Зона: — Да. Ночью человек становится слабым и беззащитным. Если не спит.
Левандевский: — И если он трезвый. Давай допьем, что ли. С днем рождения тебя еще раз.
***
Зона: — Не люблю я дни рождения. Это как фотографии свои старые смотреть. Глядишь на них и видишь: ну и дурак же я был!
Левандевский: — А сейчас умный?
Зона: — Ага. Даже лишнего. Полжизни просидел, теперь вот на двух работах тружусь: рабочий сцены и сторож. А ведь у меня профессия хорошая была. Закройщик я. И шил сам. Всю мужскую одежду — и пальто, и костюмы. Ко мне в очередь записывались, тогда ведь в Союзе ничего не было. Режиссеру нашему «тройку» шил, костюм. Доволен был! А сейчас делает вид, что не узнает меня.
Левандевский: — Может, правда не узнает. Сколько лет-то прошло?
Зона: — Сколько лет? Да как раз перед первой отсидкой. Год я только после Афгана и погулял, значит, 82-й-83-й.
Левандевский: — Ты за речкой был?
Зона: — Был немного. Даже награду имел. «За боевые заслуги». Спасла меня медалька один раз. Если б не она, я бы еще раньше сел. Меня только закрыли, а тут амнистия награжденным афганцам. Вот и вся моя удача. Хотя нет, еще однажды подфартило. (Задирает рубаху и показывает жуткий шрам — от низа живота чуть не до солнечного сплетения.)
Левандевский (свистит): — Ух ты! А зашить-то могли и поаккуратнее. Это в Афгане тебя так?
— Зона: — Да нет. Здесь уже. Вот иногда думаю, зачем меня тогда у Бога из рук врачи отобрали?
Левандевский: — Это что, уже воровские разборки?
Зона: — Пьяная дурость, какие там разборки. Да и не был я никогда ни профессиональным вором, ни профессиональным бандитом. Как в том анекдоте: восемь ходок — и все за пирожки.
Левандевский: — Теперь-то надолго на волю?
Зона: — Мне, кончено, тюрьма уже дом родной. Но никогда я туда не хотел и не стремился. Но вот освободишься и стоишь как на берегу каком. А жизнь-то нормальная — вот она, как незнакомая река мимо бежит, и ты — чужой для нее. И пробовал я в нее войти, но ничего не получалось. А тут друзья, пьянки-гулянки. Напился на воле, а похмельем маешься уже в тюрьме. Я потому и пить-то боюсь. Если еще раз к хозяину попаду — все! Уже ни времени, ни сил не останется на обыкновенную человеческую жизнь.
Левандевский: — А почему костюмы опять не шьешь? Чего ты сторожишь-то и монтировщиком заработаешь?
Зона: — Я столько лет рукавицы на зоне шил, боюсь, костюмы уже не получатся.
Левандевский: — Чего бояться-то? Попробовать надо. Хочешь, я с Веркой из швейной мастерской поговорю, она тебе поможет.
Зона: — Второй раз за ночь одну и ту же женщину предлагают. Пожалуй, надо соглашаться.
Левандевский: — Чего?
Зона: — Это я так. Чайку поставить?
Левандевский: — Давай.
Зона колдует с нифелями у плитки, рассказывает: — Корешок у меня в последней командировке был, из летчиков. Говорил все: «Срок для меня — как аэродром подскока». Это у них, летунов, термин такой специальный. Когда цель важная какая-то, до нее обязательно нужно добраться, очень далеко, одной заправки не хватит. И вот где-то рядом уже с этой целью аэродром есть скрытый. Чтобы летчики сели там и заправились. И все это быстро — посадка, заправка, взлет. Поэтому и называется так — аэродром подскока. Последняя передышка перед самой главной, может, в жизни целью. Ну вот и говорил летчик-то мой: у меня, мол, новая, другая совсем жизнь начнется после лагеря. А откуда она, новая-то, возьмется?
Левандевский: — Думаешь, нельзя ее изменить?
Зона: — Кого? Жизнь-то? Жизнь-то можно изменить. А вот судьбу свою не изменишь.
Левандевский: — Это разные вещи — жизнь и судьба?
Зона: — Конечно. Это вроде как жена и любовница. Живешь с одной, а любишь другую. К жене уже привык, и она тебя терпит, и устроено все, понятно. И бросить ее, и уйти к той, по кому сердце болит, вроде бы хочется и надо бы, да вот страшно что-то. То ли жалко оставить что с женой накопил, то ли сомневаешься, хватит ли тебе сил на любовь. Все одно — чего-то боишься. И весь тебе тут аэродром подскока. Вместо того чтобы взлететь, подпрыгиваешь на одном месте.
Левандевский: — Хм-м. Аэродром подскока. Я знаешь, что сейчас вспомнил, — первый прыжок с парашютом. Ты прыгал?
Зона: — Обижаешь. Я — бывший сержант ВДВ. У меня 37 прыжков.
Левандевский: — Ну тогда поймешь. Что-то у нас с погодой не заладилось, кружили долго, сели. Нас из самолета даже не выпустили, опять взлет. И уже не страх даже, а жуть взяла. И настолько бояться надоело, что уж скорей бы выпрыгнуть, чтобы только кончилось это томление. Я вот так себя и ощущаю в последнее время. Выскочить бы из ситуации, которая по жизни сложилась. Соскочить с этого надоевшего круга. Хоть бы и в пропасть даже.
Зона: — Это у тебя от несчастной любви.
Левандевский: — Чего?
Зона: — Извини, мне, наверное, не надо бы об этом говорить. Ты не думай, об этом никто не догадывается в театре. Ну, может, и догадывается, но не знает наверняка. Даже и сплетен про вас никаких нет. А я-то вас просто вижу часто. Избушка рядом с той полянкой на берегу речки, куда вы любите приезжать, это моя избушка, живу я там.
Левандевский: — Ну и чего ты успел рассмотреть?
Зона: — Да все. Что ты очень любишь нашу приму. Может, и она тебя любит. Только, быстрее всего, ты для нее просто любовник. Но даже если и любит, то вряд ли она бросит своего мужа ради тебя.
Левандевский: — Недостоин я ее, что ли?
Зона: — Не то чтобы недостоин. Неустроен ты. Умпелева, она женщина яркая, видная. У нее квартира в центре города, у нее машина своя, муж бизнесмен. В театре она — первая актриса. Что еще желать для полного комплекта? Страсти запретной, любовника, тебя то есть (Зона опять как-то странно принюхивается).
Левандевский: — А если у меня завтра же появится квартира в центре города, машина, а сам я буду не каким-то занюханным рабочим сцены, а менеджером, да что менеджером, владельцем солидной фирмы?
Зона: — Ты действительно все это можешь получить?
Левандевский: — Могу.
Зона: — Золотую рыбку, что ли, выловил?