-
Рекомендуем - "Песочные часы" или "Каникулы президента" или
- « Уроды
- » Звездный час
Мелихов: — Благодарю. Буду обязан (Раскланивается и отправляется во внутренний буфет).
***
Учитель (таща что-то тяжелое): — Что, студенты, Мелихов у вас деньги просил? Дали? Ну все, забудьте про них.
***
Петрович все еще кряхтит на коленках, гвозди собрал, пробует встать, не получается, поскольку в одной руке у него кепка и он никак не поймает равновесие (стар ведь бесконечно). Надевает кепку на голову, гвозди, конечно, сыпятся, помогает себе встать уже обеими руками. Тут ему на помощь приходит Иваныч — чуть только менее дряхлый старик.
Иваныч: — Все, Петрович. Декорация готова. Ступай отдыхать. Шашки расставляй.
Петрович: — Готова? Ну и славно (Вытряхивает из кепки остатки гвоздей и отправляется в свой угол. Монтаж декораций, естественно, еще только в самом разгаре).
***
Картина 7
Буфет. Зина и Мелихов.
— Здравствуй, Зиночка! (Протягивает деньги) Водочки мне налей.
Зина: — Здравствуйте. Мне неудобно говорить. Но, Григорий Иванович, долг за вами очень уж большой.
Мелихов: — Отдам, Зиночка, отдам.
Зина: — Вы самый талантливый актер в театре, почему вы не можете заработать? Другие вон передачи всякие на телевидении ведут, в рекламе снимаются…
Мелихов: — Мне предлагали браслеты рекламировать, циркониевые. От давления будто бы помогают. Только обман это все, обман и суета. А телевизор — это и вовсе пошло.
Зина: — Ну, конечно, вам бы только о вечном думать! А у меня касса из-за вас вся запутана.
Мелихов: — Отдам, Зиночка. Скоро отдам. Идейка одна есть любопытная. Если получится, будут у меня деньги. А должно получиться! (Выпивает изрядный глоток и вместе с хмелем погружается в какие-то свои размышления.)
Зина: — Дедом Морозом, что ли, собираетесь подработать? Как в прошлом году? Вы ж на второй день в запой ушли, костюм казенный продали. Даже бороду!
Мелихов: — А? При чем здесь Новый год? Не скоро же он еще. А бороду я не продавал. Я ее подарил кому-то. На Центральной площади.
Зина: — Не много вы пьете-то?
Мелихов: — Да что тут пить-то?
Зина: — Ну это же только начало.
(Выпивает одним глотком водку и вместе с хмелем погружается в какие-то свои размышления. Их разговор уже слышит режиссер. Он волнуется — премьера. И хотел бы чего-нибудь выпить, но при Мелихове, которого он хотя бы раз в год увольняет за пьянство; долго не решается войти, стоит в дверях.)
Режиссер: — Ну, Зиночка, Григорий Михайлович вылечился у нас от чрезмерной любви к алкоголю.
Мелихов: — Григорий Михайлович Мелихов — у Шолохова в «Тихом Доне». А я — Григорий Иванович. Здравствуйте. А курс лечения от алкоголизма я прошел анонимно. У меня справка имеется.
Режиссер: — Знаю я, как вы его проходите. Уж и сами, верно, не помните, сколько этих ваших справок в директорском столе лежит.
Мелихов: — Никита Сергеевич, не будем о низком.
Режиссер: — Никита Сергеевич — это Хрущев с Михалковым. А я — Никита Михайлович. А вы зачем в театре? В спектакле не заняты, репетиций вечером не было.
Мелихов (соскочив с иронического тона): — Сами посудите, что мне в пустой комнате-то делать. А здесь люди кругом. В зале можно посидеть, вместе со зрителями. Если места, конечно, свободные есть.
Режиссер (с гордостью): — Сегодня — нет! Ни одного свободного местечка! Зиночка, мне коньячку, 50 граммов, «Московского».
Мелихов: — Ах да! (Как будто только что вспомнил, на самом деле — это хорошо выстроенный комплимент.) С праздником вас! С премьерой! (Выпивает последний глоток водки.)
Режиссер тронут, ему становится стыдно, что не пригласил Мелихова на банкет: — Спасибо, милейший. Кстати, а оставайтесь-ка вы на банкет! (Уходит.)
Зина: — «Мест свободных нет»! Опять из кассы приходили: «Зиночка, возьми хоть несколько билетов, позови кого-нибудь или просто отдай кому-нибудь, надо, чтобы хоть на первом — премьерном — показе аншлаг был».
Мелихов (протягивает Зине пустой стакан и остатки денег): — Вот, налей еще водочки, насколько хватит.
Зина (не считая, бросает его мелочь в кассу, опять наливает нормальные 100 граммов): — Так где деньги-то собираетесь найти, Григорий Иваныч?
Мелихов: — Пьесу мне принесли посмотреть. Автор наш, местный, но его никто не знает, это его первая проба (на самом деле пьесу пишет сам Мелихов). Строго говоря, это и не пьеса пока, а так, рабочие сцены, наброски, этюды. Но если все до конца додумать, очень глубокая вещь может получиться, очень театральная.
Зина: — Вы соавтором хотите стать?
Мелихов: — Соавтором? Нет, я поставить ее мечтаю.
Зина: — Григорий Иваныч! А Виталику роль дадите?
Мелихов: — Какому Виталику?
Зина: — Ну, который сегодня сына играет, сына главных героев.
Мелихов: — А-а. В 30 лет 18-летнего юношу?
Зина: — Ага. И все-то у него роли такие вот маленькие, незаметные.
Мелихов: — И уже столько лет.
Зина: — Мне его прямо жаль. Он иногда тут вот у меня напьется тихонько и чуть не плачет.
Мелихов: — Нет, нет у меня для него роли (опять проговаривается об авторстве пьесы и торопится поправиться). Нет, в пьесе для него роли нет (И опять проговаривается). Там у меня серьезные люди. Нет там героя, который прыгал бы на сцене задорным козлом с одной репликой. Другого-то твой Виталий во всю жизнь сыграть не сумеет. Вот Левандевскому я бы дал роль. И не просто роль — из самых основных, да заглавную просто!
Зина: — А правда, что они оба у тебя учились, на одном курсе — Левандовский и Виталик?
Мелихов: — Учились. И Виталика-то сразу надо было гнать из артистов. Да тоже вот, как тебе, жалко все было. Так в нем одна фальшь бодрая и осталась. Да что ты навязалась с этим Виталиком?!
Зина: — Да я ж только спросила! Это вы сами завелись.
Мелихов: — Извини, Зин. И правда, завелся. Потому что наоборот должно быть: Виталику бы декорации-то носить, а не Левандевскому! Их как будто судьба местами перепутала. Левандевскому на сцене надо быть, а не Виталику.
Когда он ко мне на курс пришел — это ведь как оправдание всему моему преподавательству было. Вот он — мой главный ученик. Помочь ему, передать что сам умею — и все, не зря уже может даже жизнь моя прошла. Разглядел талант и ему должен был глаза на этот его талант открыть. А я — не сумел.
Как он играл! Уже на первом даже курсе. А потом скандал у него какой-то с отцом случился. И все. Ушел он из училища. Я тоже в позу встал. Думал, за документами придет или просто проститься со мной, тогда и поговорю не пришел. А меня гордость взяла, обида дурацкая. Я на тебя, мол, так надеялся, лучшим своим учеником называл, а ты вот так вот, до свиданья даже не сказал мне.
А может, это и был мой главный долг в жизни — удержать его, спасти талант. На поклон я должен был к нему пойти, на колени встать, но удержать. Гордость, гордыня проклятая. Как я его из армии ждал! Я бы его за руку на сцену привел. А он после службы еще на четыре года куда-то пропал.
Зина: — Но сейчас-то он уже в театре!
Мелихов: — Только не на сцене, а монтировщиком декораций. И живет как… во сне каком-то. Пьет. Я говорил ему, тебе играть надо, ты должен быть на сцене!
Зина: — А он?
Мелихов: — Сил, говорит, пока нет. Дайте мне время вспомнить, любил я театр по-настоящему или это мне просто казалось.
У Сережи внутри такая бездна! В обе стороны: и вверх — в небо, к самым звездам, и вниз — в пропасть, в преступление, в разврат. В страдание! Предложу ему роль, уговорю! Пусть он лучше на сцене мучается и сердце свое рвет, чем в жизни.
Зина: — Ух! Прямо дух от ваших слов перехватило. А женскую главную роль Умпелевой, конечно, отдадите?
Мелихов: — Умпелевой? Не знаю. Не думаю. Нет. Она не сможет.
Зина: — Как это? Примадонна в театре всю жизнь главные роли играет — и не сможет?