А м ф и т р и о н. Значит, так: сперва я смыкаю левое крыло с правым, затем раскалываю их правое крыло тремя четвертями мoeгo левого, а затем непрерывно атакую оставшейся четвертью левого крыла, — вот так я и побеждаю.
А л к м е н а. Какой прекрасный птичий бой! Сколько же битв ты выиграл так, о мой орел? А м ф и т р и о н. Одну, одну-единственную.
А л к м е н а. О возлюбленный супруг, эта единственная победа принесла тебе больше славы, чем другим — целая победоносная жизнь! Но завтра ты одержишь вторую, не правда ли? И ты ведь вернешься, тебя не убьют!
А м ф и т р и о н. Спроси у судьбы.
А л к м е н а. Нет, тебя не убьют. Это было бы слишком несправедливо. Генералы и военачальники не должны погибать.
А м ф и т р и о н. Это еще почему?
А л к м е н а. Как «почему»? Потому что у них самые красивые жены, самые роскошные дворцы, самая громкая слава. У тебя самая массивная золотая посуда во всей Греции, дорогой. Из-под такого груза человеческой жизни выпорхнуть не под силу. И наконец, у тебя есть Алкмена.
А м ф и т р и о н. Да, и мысли об Алкмене помогут мне убить побольше врагов.
А л к м е н а. А как ты их убиваешь?
А м ф и т р и о н. Я пронзаю их своим дротиком, пригвождаю к земле копьем и, погрузив им в горло меч, оставляю его в ране.
А л к и е н а. Так после каждого убитого врага ты остаешься безоружный, как пчела, потерявшая жало? Я больше не смогу спать спокойно, твой метод чересчур опасен. Много ли воинов ты убил таким приемом?
А м ф и т р и о н. Одного, одного-единственного.
А л к м е на. Как ты великодушен, дорогой! Но он был царем или генералом?
А м ф и т р и о н. Нет, то был простой солдат.
А л к м е н а. Как ты скромен! Ты не из тех снобов, которые даже в смерти делят людей на сословия. Даровал ли ты ему хоть одно мгновение между копьем и мечом, чтобы он узнал тебя и понял, какую честь ты ему оказываешь?
А м ф и т р и о н. Да, он умоляюще смотрел на мою Медузу и слабо, боязливо улыбался окровавленным ртом.
А л к м е н а. Назвал ли он тебе свое имя перед тем, как умереть?
А м ф и т р и о н. Нет, то был неизвестный солдат. Таких довольно много — в отличие от звезд.
А л к м е н а, Ах, почему он не назвал себя?! Я бы воздвигла ему памятник во дворце и возлагала на него цветы и приношения. Ни одну тень в царстве Плутона не почитали бы выше, чем тень убитого моим супругом! О дорогой муж, как я ликую, зная, что ты человек одной победы, одной жертвы! Быть может, потому тебе суждено всю жизнь быть мужем лишь одной женщины. Вон твои кони! Поцелуй меня.
А м ф и т р и о н. Нет, у меня иноходцы… Но я все равно могу поцеловать тебя. Спокойно, дорогая, не прижимайся ко мне слишком пылко, у меня кругом железо, как бы не насажать синяков…
А л к м е н а. Ты меня чувствуешь сквозь кирасу?
А м ф и т р и о н. Я слышу биение твоей жизни и ощущаю тепло твоего тела, во все поры моей кожи и разрезы одежды, куда может проникнуть стрела, проникаешь сейчас ты.
А л к м е н а. Тело — та же кираса. Часто, лежа в твоих объятиях, я чувствовала, что ты холоднее и дальше от меня, чем сейчас.
А м ф и т р и о н. Часто в моих объятиях ты была холоднее и печальнее, чем сегодня. А ведь я тогда собирался на охоту — не на войну. Ну вот ты и улыбнулась. Я бы сказал, что объявление этой войны исцелило тебя от какой-то тайной грусти.
А л к м е н а. Недавно утром под нашим окном заплакал ребенок. Ты не видишь в этом дурное предзнаменование?
А м ф и т р и о н. Боги шлют предзнаменования ударом грома в ясном небе и еще в виде тройной молнии.
А л к м е н а. Небо было ясным, когда плакало дитя. Для меня это худший признак.
А м ф и т р и о н. Не будь суеверной, Алкмена. Придерживайся официальных примет чуда. Может, твоя служанка разродилась дочерью — уродиной или шестипалой?
А л к м е н а. Нет. Но сердце мое сжималось и слезы текли по щекам, когда я силилась улыбнуться. Мне чудилось, что над нашим счастьем нависла страшная угроза. Благодарю богов — они послали нам всего лишь войну, и я почти утешена, — лучше уж война, чем другая, неведомая опасность. Это всего-навсего война!
А м ф и т р и о н. А чего же нам бояться, кроме войны? Нам повезло: мы молоды, мы живем на молодой планете, где и злодейства-то пока caмыe немудреные — насилия, отцеубийства, кровосмешения. Мы окружены всеобщей любовью. Стоит нам захотеть, и мы победим даже смерть. Так что же может нам угрожать?
А л к м е н а. Наша любовь под угрозой. Я боюсь, что ты мне изменишь. Мне все время чудится, что ты в объятиях другой женщины.
А м ф и т р и о н. Одной или :многих?
А л к м е н а. Одна или тысяча — какая разница?! Для Алкмены ты был бы потерян навсегда. Любая измена смертельно оскорбляет любовь.
А м ф и т р и о н. Ты прекраснейшая из гречанок!
А л к м е н а. Вот я и боюсь не гречанок, а богинь или иностранок.
А м ф и т р и о н. Что-что?
А л к м е н а. Начать хоть с богинь. Они рождаются из облака или из волн, — с бело-розовой кожей, хотя у них нет ни румян, ни пудры, С нежной грудью и небесным взором; внезапно они обвивают вас ногами и цепкими руками в нерасплетаемом объятии. О, как, должно быть, трудно сопротивляться им!
А м ф и т р и о н. Ну да, мало кто устоял бы… Kpоме меня, разумеется.
А л к м е н а. Но они богини, а потому гневаются из-за пустяков и требуют обожания. Они тебе не понравились бы, правда?
А м ф и т р и о н. Да мне и иностранки не пришлись бы по вкусу.
А л к м е н а. Но ты бы им пришелся по вкусу! Они посягают на каждого женатого мужчину, они отнимают мужей у женщин, у славы, у науки! Когда они являются в наши города со своим великолепным багажом — одни красавицы, полуобнаженные, в шелку и мехах, другие уродливые, но несущие свое уродство смело, как красоту, оттого, что это иноземное уродство,- так вот, когда они приходят, наступает конец всему — армии, искусствам, семейному покою, Ибо неведомые ароматы влекут мужчин сильнее, чем запах родного очага. Как магнит, чужеземки притягивают к себе драгоценные камни, древние манускрипты, редкостные цветы и руки мужчин. И они сами себя обожают, потому что взирают на себя только глазами других. Вот чего я боялась, дорогой мой муж, вот отчего тревожили меня предзнаменования. Я пугалась названий времен года, фруктов и развлечений, произносимых с иностранным акцентом, меня страшили все проявления любви с незнакомым привкусом или с непривычной смелостью: я опасалась чужеземок. А пришла война — почти подруга. И это ей я обязана тем, что не плачу.
А м ф и т р и о н. О Алкмена, милая жена моя, будь спокойна! Когда я с тобой, ты моя чужеземка, а через час, в гуще боя, я вспомню о тебе как о жене. Жди же меня без страха. Я скоро вернусь, и на этот раз уже навсегда. Ведь о каждой войне говорят, что она самая последняя на земле. А войны между соседями тем более долго не тянутся. Мы будем счастливо жить в нашем дворце, а когда состаримся и одряхлеем, попросим богов не отнимать у нас жизнь, но превратить в деревья, как Филемона и Бавкиду.
А л к а е н а. Тебе нравилось бы менять листья каждый год?
А м ф и т р и о н. А мы выберем вечнозеленые деревья. Вот, например, лавр мне очень даже к лицу.
А л к м е н а. И мы засохнем, и нас спилят и сожгут…
А м ф и т р и о н. Но пепел моих ветвей и коры смешается с твоим.
А л к м е н а. Если так, отчего бы не смешать пепел наших тел и кости после нашей человеческой жизни?

Слышен конский топот.

А м ф и т р и о н. А вот теперь это они. Мне пора.
А л к м е н а. Кто «они»? Твое честолюбие, твоя гордость военачальника, твоя жажда бойни и приключений?
А м ф и т р и о н. Нет, просто-напросто Элафоцефал и Гипсипила, мои кони.
А л к м е н а. Тогда уезжай. Пусть уж лучше тебя увлекут вдаль эти мощные звери.
А м ф и т р и о н. И больше ты ничего мне не скажешь?
А л к м е н а. Да разве я не все сказала? Что же говорят другие жены?

• « Жужа из Будапешта
• » Жены польских солдат в Ираке