Сложнейшую гамму противочувствий, настроений, состояний, переживаний удаётся
передать главным исполнителям спектакля «Вечный муж». Вернее сказать, двух
спектаклей. Два разных состава были заняты у Ю.П. в «Вечном муже». И каждый из
дуэтов: Александр Соловьев — Виктор Клюкин и Юрий Ошеров — Григорий Цинман — был
по-своему убедителен и впечатляющ…
Диалог нервный, взвинченный… Острота временами почти детективная, напряжение
предельное. Герои Достоевского / и актеры Киселева/ в исступлении, в наваждении.

И страшная расплата за все взаимные счеты, притязания, изощренные нравственные
пытки, за бездумную, безоглядную амбициозность- смерть ребёнка- бедной Лизы…
Игорь Филиппович Мироненко сделал удачную инсценировку, цельную, динамичную,
исполненную внутреннего и внешнего драматизма.
Режиссёр с удовлетворением говорил потом, что воздействие классики бывает поистине
чудотворным. И неизменно добавлял: в этом спектакле он заново для себя открыл своих
актёров. Заново! Они достигают здесь высочайшей планки мастерства…
Александр Соловьев: «Высокая радость — работа над «Вечным мужем». В моей практике
не было другой такой роли, в которой так всё зависело от партнёра. Партнёр тут и убить, и
поднять может на высоту почти недосягаемую.
Спектакль, как никогда, рождался в муках. И сколько радости принёс! Два раза в
процессе репетиций я просил Юрия Петровича об отставке . Чувствовал, что не по силам. Но
вера Киселева помогла достроить роль…
Помню одно: нервы… И голос Киселева: «Хорошо! Отдохни».
А потом: «Всё!! Хорошо! Делай!»
Прошло несколько прогонов — понял: могу!
Ад и Небо — в этом спектакле.
Каждый раз в «Вечном муже» нам нужно гореть — и сгорать».
В тюзе помнят: в тот день, когда навсегда от нас уходил Ю.П., в его театре на малой
сцене играли «Вечного мужа».
Спустя день актёры до мгновения точно восстановят ситуацию и определят: его.
Мастера, последнее дыхание совпало со сценической смертью маленькой Лизы…
Невольное совпадение?..
Невидимая связь?..
Неведомые нам нити судьбы?..
В тот вечер годовщины памяти, 18 декабря 1997 года, на тюзовской сцене играли Юрий
Ошеров /Трусоцкий/, Григорий Цинман /Вельчанинов/, Нина Пантелеева /Лиза/, Валентина
Немцова /Мавра/… Опытные актеры являли себя скупо, лаконично, я бы сказал, щепетильно, с
высоким волнением. Так сдают экзамен по любимому предмету своему любимому педагогу.
Так держат отчет перед родителем.
Я подумал: Ю.П. жив — в них, они не просто, хорошо помня, выполняют его
режиссерские наказы, не просто играют уроки его учительского мастерства, они оживляют в
себе память того, что вместе с ним при его настойчивом и требовательном участии накопили в
себе за счастливые и трудные дни и ночи репетиций; они живут сейчас на том самом
пределе,который он им задал. Это было освоенное ими их общее духовное и художественное
пространство.

«Театр, — любил повторять Ю.П., — дело артельное».
И еще вдруг вспомнилось, как он сам смотрел собственные спектакли. Украдкой, в
темноте переполненного зала было очень интересно и даже несколько странно наблюдать, как
он переживает свои премьерные работы… Сидя в привычном кресле в пятом ряду, Ю.П. был
физически там, на сцене: он работал вместе с актерами, он дышал спектаклем, молча, но
истово проговаривая каждую реплику. Беззвучно, но яростно артикулировал. С огромным
трудом смирял в себе невольно прорывающуюся неукротимую жестикуляцию. Ю.П. весь был
порыв, смятение, тревога, радость, восторг, грусть, досада, вопрошение, укор… Внутренний
ритм его существования в эти трудные минуты и часы точно соответствовал темпоритму
спектакля, им порожденного и отпущенного жить.
Любой мало-мальский сбой, любая, только ему ведомая накладка — и мгновенная его
безудержная реакция: боль, ужас, страдание — от непоправимости происходящего, от
невозможности реально, сию же секунду вмешаться, ворваться в ход дела…
Ю.П. был не только с актерами, он действительно был в них. Они, конечно же, живо
ощущали его присутствие в зале. Но еще важнее то, что он был растворен в их состоянии, в их
внутреннем и внешнем жесте. Мягко и властно давала о себе знать накопившаяся за репетиции
режиссерская инъекция психологически достоверных переживаний.
Когда же к Ю.П. приставали с расспросами, почему он не любит смотреть старые свои
работы, которые годами остаются репертуарными, кассовыми, он отшучивался: «Как-то я стал
смотреть, по привычке -сижу в зале, сам по себе жестикулирую, а какой-то ребенок толкнул
сидящую рядом с ним мать и громким шепотом произнес сочувственно

«Смотри, мам, не старый ещё человек, а какой больной!»

Закончился показ фрагмента спектакля «Вечный муж». Торжественно и духоподъёмно
отзвучал хор… Снова вступать мне. Отсюда, со сцены, с освоенного уже её крыла… Пушкин… В
бумагах Ю.П. среди записей для себя есть и эти всем памятные строки:
Когда гроза пройдёт, толпою суеверной
Сбирайтесь иногда читать мой свиток верный,
И, долго слушая, окажите: это он.
Вот речь его. А я, забыв могильный сон,
Взойду невидимо и сяду между вами,
И сам заслушаюсь, и вашими слезами
Упьюсь…
Продолжаю:
«Безверие, — говорил Ю.П., — иссушает и озлобляет».
Он припоминал, как прочел изданную недавно книгу
М.М.Пришвина «Мы с тобой», составленную из заметок и
дневников разных лет. «Большой русский писатель, — замечал
Ю.П., —
признается, что всю жизнь у него не поднималась рука,
обращаясь к детям, делать акцент на негативных сторонах
жизни. Иногда он убеждал себя, что это сделать надо, но
так и не смог переступить через внутренний неписаный запрет –
казалось, что получится нечто вроде нанесения тяжелых увечий
или совращения малолетних. Весьма любопытно было найти
подтверждение своих мыслей у этого высоко чтимого мною
человека,
который ведь не был слепцом, понимал очень многое, трезво
смотрел на жизнь и видел даже то зло, которое для других
было закрыто».

Тут мы подступаем к заветной теме, которая была выстрадана Ю.П. и выстроена им в
отчётливую и внятную режиссёрскую концепцию. Ю.П. был верен ей до конца жизни. Спорил
со скептиками, убеждал, доказательно настаивал. Скоро скажем об этом обстоятельнее.
А пока — моё слово на вечере памяти:

Однажды как-то я рассказал Ю.П. про забавный случай,
про то, как я со старшей своей дочкой, когда ей было годика
два – не больше, отправился погулять по городу, подошли мы
к перекрестку без светофора. А по улице, которую надо было
перейти, шел на хорошей скорости огромный, непрерывающийся
ни на секунду, нескончаемый вал машин. Я, естественно, пере-
жидаю, а дочка с явным нетерпением дергает меня за руку,
дерг раз – другой – третий! и вдруг восклицает: «Давай перейдем!
Вдруг получится!!»
Ю.П. эта история очень пришлась по душе: «У ребенка всегда
свет впереди! Зеленый свет. Всегда – надежда. На выход из
трудного положения, из тупика… Нет тупиковых ситуаций,
если очень сильно захотеть!..
Правилам уличного движения мы детей учим, а вот веру
в выход из тупика, в справедливость, веру — да-да! — в сказочное
разрешение – вот здесь мы часто отступаем. Но ведь нет
ничего хуже юного цинизма. Это болезнь, это болезнь прилипчивая
И лечить ее только умным добром можно.

Ю.П. был убеждён: тюз — театр особого рода. В каком смысле? Он очень любил и часто
повторял это сравнение: как в медицине есть её неотъемлемая отрасль — педиатрия,
специальная область знаний, сосредоточенно осваивающая анатомо-физиологические
особенности детского организма, причины и механизмы развития детских болезней,

• « Трое на качелях
• » Ален Делон не пьёт одеколон