и детский, да еще и в провинции. И еще броня нужна для защиты.
Ситуация защиты, даже борьбы неизбежна для убежденного тюзовца, особенно в
послевоенное время, когда на детский театр обрушился мощный поток скептицизма. Сначала
скептически отнеслись к исконной «брянцевской» модели тюза как устаревшей. Потом – к
самому тюзу как к отжившей форме театра. Киселев этого принять не мог – и не принял, и
противостоял тому словом и делом.
В эпоху крутых перемен, театрального многоцветья, жадного стремления к новизне
Саратовский тюз и его лидер сохраняли твердую программную традиционность…
Эту веру в тюзовских кругах разделяли далеко не все, но постоянство, несуетность,
спокойное достоинство Киселева не могли не внушать уважения. Не все ему удавалось, но
удачи, ставшие победами, придавали его позиции особый вес и смысл….
А время шло и требовало от Киселева все большего мужества, все более крепкой брони.
В годы перестройки и постперестройки, когда прежние ценности смахивались легко, порой
и бездумно, не всегда заменялись новыми, когда страна, по горькому выражению другого
тюзовского лидера, отвернулась от своих детей, человек со взглядами Киселева мог
замкнуться, уйти от дел. Этого не случилось. Свой театр он вел по-прежнему твердой рукой…
От чего-то Киселев отошел, уступив место новым людям театра, но в стороне не остался.
Он был непременным, необходимым и деятельным участником чуть ли не всех тюзовских
сборищ, конференций и фестивалей, даже такой молодежной вольницы, как МИНИФЕСТ в
Ростове-на-Дону.
Сдержанный, более прежнего отстраненный, отнюдь не стремившийся доказать свою
молодость духа, он не был внутренне безучастным. Все интересовало его, волновало, что-то и
возмущало – словом, рождало живую реакцию, которая притягивала к нему, также как и его
справедливость, трезвость, опыт – умение вести любое дело: от разбора спектакля до
праздничных приветствий или до арбитража в каком-либо трудном случае.
Молодые чувствовали это и тянулись к нему, что так редко и ценно в нынешнем круге
неиерархического общения; тянулись как к мастеру, коллеге, товарищу, и строгость его их
обмануть и удержать не могла, разве что ставила препоны для панибратства.
Но мне казалось, что теперь за строгостью таилась и грусть. То ли оттого, что время не
слишком радовало его. То ли от предчувствия, что собственного времени у него осталось
немного…»
Татьяна Шах-Азизова вспоминает о драматически сложной «ситуации защиты», в которой
последние годы работал Ю.П. Точнее было бы, наверное, сказать: Киселев, уверенный в своей
правоте, сильно переживал за общее – тюзовское – дело в стране.
Об этом надо сказать особо.

***
Скучные слова «бытовой реализм», «психологическая точность», «достоверность чувств и
переживаний», «жизнеподобие»… Их в былые годы третировали с позиций несбыточного
реализма, декларировавшего «жизнь в ее революционном развитии». Их столь же жестко не
принимают поборники искусства метафизических изысков. Реалистический быт! Как все
уныло и прозрачно!..
Последние годы в кругах столичных театральных «спецов» Ю.П. окружала атмосфера
снисходительной почтительности и уважительности. Куда, мол, денешься, старик все равно
свое будет гнуть…
Ю.П. сокрушенно качал головой: «Когда же, мы, наконец, поумнеем?»

«Когда же мы ,наконец, поумнеем?»

А навстречу неслось категорическое и броское:
— У детских театров нет будущего!
– Искусство и Педагогика – две вещи несовместные!
Ю.П. хорошо знал: да, театр не в состоянии переделать людей, но он может поддержать в
них веру – веру в то, что человеческая жизнь не бессмысленна. Театр может научить ребенка
труду активного сострадания и сопереживания.
Оппоненты не унимались:
— Муза тюза – сплошная обуза.
— Хотя сегодня тюзы еще значатся кое-где как учреждения культуры, но на практике их
уж нет!
Каково это было слышать Ю.П.? Да ведь вот он я, и вот мой Саратовский театр юного
зрителя. Никуда мы не делись. Никак не собираемся переименовываться. Для этого нет
никакой нужды, никаких серьезных оснований…
— Знаем, знаем! Вы – последний из могикан. За Вами уже никого собственно и нет! Ау?
Кто за Вами?!
Как нет? А мои ученики?
А наши юные зрители?!
— Юные зрители? Ну если Вы так уж держитесь за детский театр, то быть он должен
сегодня совсем другим.
— ??
— Во-первых, хватит давать детям сладенький сироп строго дозированного
морализирования! Во-вторых, под одной крышей не могут существовать сложные
переосмысления классики и пронафталиненные, жалкие сказочки для малышей.
Ю.П. охотно соглашался с тем, что, в самом деле, не нужны никому ни «сладенькие
сиропы» искусства, ни «жалкие сказочки». Все это так. Только вот почему «сказочкам»
непременно суждено быть жалкими? Кто это сказал? Кто это решил, я вас спрашиваю?
— На сцене детям нужна жизнь во всей, пусть жесткой, наготе правды!
Ю.П. и тут недоумевал: почему «наготу правды» надо во что бы то ни стало понимать в
абсолютно буквальном смысле?
В своих тревогах Киселев не был одинок.
Незадолго до своей кончины Наталия Ильинична Сац в полемических заметках «Мода и
правда. Во имя чего?» писала: «Когда я читаю статью, восхваляющую идущий на сцене
Детского театра спектакль, где звучит мат и показывается попытка к изнасилованию, я кричу:
«Давайте наконец перестанем играть в молчанку, вспомним, что любое зло на земле
происходит при молчаливом согласии равнодушных…» Нельзя «смотреть равнодушно, когда у
детей отнимают «с позиции силы» то, что нужно не собачьему сердцу, а их детским сердцам».
И еще: «Простите за жесткий образ, но если вы решили провести пирушку в детской
комнате вашей квартиры, позвольте мне презирать вас за это».
Помню, как многие присягавшие новой моде театральные мэтры разного калибра были
раздражены страстной отповедью человека, всю свою многотрудную жизнь отдавшего
строительству по-настоящему высокого и благородного Детского театра.
Что еще – взамен добрых и надежных тюзовских идей?
— Как что! Прежде всего надо раз и навсегда забыть про так называемый «театр детской
радости»!
— ?
— Место «театра детской радости» должен заступить «театр детской скорби»!!
— ? ?
— Все детские мифы, то бишь сказки, — это очень жесткие истории и притчи о жизни….
Сказки этически не однозначны. Не всегда добро побеждает зло. Не всегда добро –
добро. А главное – нас не устраивает в театре «детская радость».
Лучше не скажешь.
Хуже – тоже.
Путаница, мешанина…
Пафос?
Все тот же знакомый нам пафос: нет правды – нет лжи; нет добра – нет зла; нет света – нет
тьмы. Ложь правдива – правда лжива. В С Е в этом старом мире спокон веку п е р е п у т а н о.
Все, стало быть, относительно. Есть лишь зыбкая, едва мерцающая граница, которую дано
каждому, кому не лень, легко и непринужденно, прогулочным шагом или резвыми
прыжочками, преодолевать. Про это знают все взрослые. Знают не понаслышке. Убедились
сполна. Наелись…
Про это обязаны, мол, знать и дети.
С малолетства.
Знать и скорбеть? Знать и печалиться? Им, детям? О чем? Об относительности добра и зла
на белом свете? О принципиальной невозможности водворения душевного порядка?
Спасительное упование на раннюю… душевную смуту?
И снова его, Киселева, печальное и укоризненное: «Когда же мы, наконец, поумнеем?»
И его же твердое и честное слово: «Я свой долг художника вижу в том, чтобы укреплять в
юном человеке чувство собственного достоинства, веру в добро, в гуманистические идеалы.
Это суть моего призвания. На том стою».
И еще: «Детства нельзя отменить…»

«Детство нельзя отменить…»

Всему своя пора…
Помню, как оживилось и просияло лицо Ю.П., когда я однажды сказал ему, что, по
наблюдениям современных пушкинистов, одно из к л ю ч е в ы х слов-лейтмотивов в

• « Трое на качелях
• » Ален Делон не пьёт одеколон