Продавец тихонько: «А вам — к чему?
Впрочем, может, возьмете футляр вдобавок?»
И Корде, подмигнув, улыбнулась ему
и два ливра бросила на прилавок.

Мимическая сцена покупки ножа: Корде выбирает себе кин­жал и платит. Потом она прячет кинжал под платком на груди. Продавец заглядывает ей под платок и жестами вы­ражает свое восхищение.

П е т у х и С о л о в е й
(под музыку)

А в садах, в садах щебетали птички.
Кавалеры вдевали цветы в петлички.
Жарким пламенем роз полыхало лето.
Но Шарлотте было плевать па это.
И она вдыхала, нахмурив брови,
странный смешанный запах цветов и крови,
и, нахмурив брови, она глядела
на толпу, что шикала и галдела:
в колесницах высоких на гильотину
осужденных везли, как на бойню скотину.

Мимическая сцена становится все более внушительной и переходит в «Пляску смерти». Музыка подчеркивает моно­тонный ритм. Двое пациентов, покрытых простыней, изо­бражают лошадь. Они тянут телегу, на которой в одних ру­башках стоят осужденные. Священник дает последние на­путствия. Пациенты, сопровождающие телегу, съежились, вертятся, корчатся, подпрыгивают, трясутся. У некоторых начинаются конвульсии, и они в судорогах падают на зем­лю. Подавленное хихиканье и стоны. В музыке грохот шагов. Корде — лицом к публике. Говорит она все тем же тоненьким голоском. За ее спиной — грохот шагов.

К о р д е

Что это за город,
что это за проклятый город,
где солнце не может пробиться
сквозь чадную мглу?
Это — не дождь, не туман,
а теплый, густой, окровавленный пар
скотобоен…
Что они там горланят?
Кого волокут?
Что поднимают на пики?
И для чего этот вопль,
этот хохот,
кривлянье,
сумасшедшая пляска?
Чего они бьют в ладоши?
Чему радуются?
Отчего так визжат их дети?
И что это за телеги,
за которыми следом бежит,
топая башмаками,
ошалелое стадо?

Крики в глубине сцены.

Ах, что это за город,
где прямо на улицах
валяется падаль?
Что это за лица?

За ее спиной развертывается «Пляска смерти». Четверо певцов присоединяются к танцующим. Телега превращается в помост. Два пациента изображают гильотину. Совершается приготовление к казни. Корде, задумавшись, сидит на ска­мейке.

Скоро, скоро
эти люди обступят меня,
и тысячи пик,
тысячи ртов и глаз
будут кричать:
«Казнить ее!
Мы требуем смерти!»

11. Торжество смерти

Мимически изображается казнь.

М а р а т
(говорит, глядя вперед)

То, что сейчас происходит,
остановить невозможно!
Чего они только не вынесли,
прежде чем месть
стала для них воплощением правды!
Вы видите только внешнюю сторону
и не хотите подумать о том,
как их довели до такого отчаянья,
до такой исступленной ярости!
О, запоздалые плакальщики и гуманисты,
вы теперь причитаете,
глядя, как льется кровь…
Но что эта кровь перед кровью,
которую пролил народ
в ваших разбойничьих войнах
на протяжении столетий?

Падает первая голова. Радостный вопль толпы. Начинается очередная казнь.

Что эти жертвы в сравнении
с миллионами жертв,
принесенными на алтарь вашей жадности,
ради вашей наживы?
Что означает несколько разграбленных замков
в сравнении
с ежедневным и ежечасным ограбленьем народа?!
Нет, вас нисколько не тронет,
даже если этот народ
будет раздавлен и вырезан полчищами интервентов,
которых вы тайно призываете
на французскую землю,
надеясь, что пораженье народа
станет вашей победой!
Разве хоть тень состраданья отразится тогда
на ваших каменных, на ваших надменных лицах,
искаженных сегодня
гримасой притворной жалости
и отвращения к крови?..

Голова осужденного падает. Крики. Голову перекидывают, как мяч.
Тревожный звон колокольчиков.

К у л ь м ь е
(встает)

Господин де Сад,
дело так не пойдет!
Подобные сцены отнюдь
не способствуют успокоению пациентов,
а, напротив,
вызывают ненужное возбужденье.
Собственно, мы пригласили публику
именно для того,
чтоб показать, что у нас находятся
на излеченье,
не только отбросы общества,
но и вполне достойные люди.

Де Сад не обращает на его слова никакого внимания и с презрительной
улыбкой оглядывает сцену.

Г л а ш а т а й
(стучит посохом, подчеркивая слова Кульмье)

Мы только то показать хотели,
что имело когда-то место на самом деле,
при этом — настойчиво подчеркиваем и предупреждаем,
что все эти действия решительно осуждаем.
И все, что здесь делается и говорится,
должно и не может у нас никогда повториться.
Разумеется, всякое в прошлом бывало,
но все это, к счастью, давным-давно
миновало!
(Указывает посохом па сцену казни.)

Нарастающий грохот барабанов. Подвозят новые жертвы. Они стоят, готовые к смерти.

К о р д е
(встает)

Вот так же, как вы стоите сейчас,
глядя на палачей,
буду стоять и я,
на этом помосте,
когда ударит мой час.

(Закрывает глаза и, кажется, спит стоя.)

Д е С а д

На, полюбуйся, Марат,
как эти аристократы, недавние обладатели
всех земных благ,
превратили самую смерть в свой триумф!
Теперь, когда у них отнято все,
чем они когда-то владели,
все радости жизни,
гильотина избавляет их от прозябанья и скуки!
И они бесстрашно вступают на эшафот, как на трон,
и навеки прощаются с белым светом,
сохраняя достоинство даже в час своих похорон.
Так скажи, в чем ты видишь коррупцию?
Может — в этом?!

Жертвы опускаются на колени перед помостом. Молитва. Мановением руки де Сад приказывает всей труппе отойти в сторону. Пациенты отходят назад. Телега уезжает. Шарлотту Корде подводят к ее скамье. Музыкальный финиш.

12. Разговор о жизни и смерти

На сцене воцаряется покой. Сестры бормочут краткую молитву.

М а р а т
(через опустевшую игровую площадку,
обращаясь к де Саду)

Де Сад, я как-то читал
в одном из твоих сочинений,
что высшим законом жизни
является смерть.

Д е С а д

И эта смерть существует
лишь в нашем воображенье!
Только человек
способен себе представить
состояние смерти.
Природа ее не знает.
Каждая смерть, даже самая страшная,
растворяется в бесконечном
равнодушье природы.
Лишь мы придаем нашей жизни
какую-то ценность,
природе же — все безразлично!
Мы можем гильотинировать
целую нацию —
природа смолчит!
(Встает.)
Природа сильней человека!
Сильней его разума!
Сильней его воли!
Сильней его совести!
Вспомни хотя бы
Казнь бедняги Дамьена после
его неудавшегося
покушенья
на покойного Людовика Пятнадцатого.
Сколь милосерден топор гильотины
в сравнении с пытками,
которые он выносил
четыре часа подряд,
покуда толпа
тешилась этим зрелищем,
а Казанова, стоя возле окна,
задирал подол своей даме,
глядевшей на казнь…
(Покосившись на Кульмье.)
Ему распороли грудь,
надрезали руки и голени,
вливая в открытые раны
расплавленную смолу,
олово и кипящее масло,
терли воском и серой.
Правую кисть ему спалили огнем,
затем канатами за ноги
привязали к хвостам
четырех лошадей,
не привыкших к подобной работе,
и волокли по земле
в течение целого часа,
но не могли разорвать.
Тогда ему стали надпиливать плечи и бедра.
Одна рука отвалилась,
потом отвалилась другая.
И он это видел и сознавал, что с ним делают,
и что-то кричал толпе.
А когда ему вырвали правую ногу
и левую,
Он все еще жил, хранимый природой, —
правда, голос ослаб.
И наконец, он повис —
окровавленный, грязный обрубок,
мотал головой
и стонал, совсем уже тихо,
уставившись на распятье,
которое перед ним
держал проповедник.

Сестры вполголоса бормочут молитвы.

Вот это воистину было
великим народным празднеством,
перед которым бледнеют
все празднества наших дней!
Каким нестерпимым уныньем
веет от наших казней,
лишенных огня и задора!
Массовость, обыденность
и повседневность убийств
нам не дают насладиться
единичною смертью!
Мы обезличили и обесценили смерть
своим деловым бесстрастьем,
холодным расчетом, —
а там, где утрачен вкус к смерти,
прекращается жизнь.

М а р а т

Гражданин маркиз,
хоть ты и заседал в трибуналах
и даже являлся участником

• « АХ, ЭТОТ НЕТЛЕННЫЙ ВИШНЁВЫЙ САД!
• » КОЛДОВКА