Серега: — Беспомощный! Не хер подчиняться кому попало. Вот так и фашисты их сначала в гетто сгоняли, они как бараны послушные туда шли. Потом их в печи такими же стройными рядами привели. Они даже перед смертью не позволили себе взбунтоваться. «Моисея обижают!» Что, ты его теперь от каждого мента и хулигана будешь защищать? Пошли! Лучше с Любой посидим чуть-чуть.
Воробей: — Ну пошли… Прав ты, наверное, насчет Моисея. Жизнь не стоит того, чтобы за нее так унижаться.
Серега: — Философ ты наш. (Приобнял Воробья) Идем.
(Стучат к Любе. Та открывает не сразу, отрешенная)
Воробей: — Здравствуй, Люба. Мы с тобой ведь, кажется, не виделись сегодня.
Люба: — С тобой – нет. А с ним – да.
Серега: — И никакой радости от повторной встречи не наблюдаю я что-то на вашем лице…
Люба: — Отрадовалась я свое. И кажется, уже навсегда.
Серега: — Что случилось, Люба?
Люба: — Случилось. Что же ты, Сережа, если не отстал от поезда, не объявился?
Серега: — За поездом как-то долго бежать пришлось. Устал, разозлился. Никто меня нигде не ждет, никто не ищет, никто не беспокоится за меня. Сел в вагоне-ресторане, выпил от злости. Ну, хватится меня хоть кто-нибудь что пропал, думал. Хватится или нет? Хотя кому особенно обо мне тут хватиться? В поезде потерять меня могли только два человека – Воробей и… ты. Но Воробей спал, а ты… Ты ведь смотрела за мной, как я к реке побежал. Что ж ты поезд-то не остановила? Инструкцию нарушить побоялась?
Люба: — Упрекаешь меня. Что ж, может, ты и прав. Только ни к чему это теперь все. Собирайтесь, вам выходить скоро.
Воробей: — Да мы уже давно готовы.
Серега: — Ага. Мы, как пионеры, всегда готовы. Одна только заминка насчет готовности у меня случилась. Часы свои я у тебя, Люба, оставил.
Люба: — А, часы. Забыла я про них. Вот они. С них-то все и началось. Зачем ты только и забыл-то их.
Серега: — Что началось-то, Люба?
Воробей: — Случилось что-то очень нехорошее?
Люба: — Случилось… (Люба, кажется, готова рассказать, но ее прерывает выстрел)
Воробей: — А это ведь у нас.
Серега: — Ну да, в нашем вагоне.
Воробей: — Это у нас, в нашем купе.
(Серега смотрит на часы, как будто запоминает время, надевает их на руку)
Люба: — Это сержант. Допрыгался мальчишка. Давно я ему говорила: натворишь ты что-то страшное. Вот и натворил. Подарочек себе сам сделал, на день рождения.
Серега: — Так. Надо же что-то делать.
Воробей: — Друзьям его, ментам, надо сообщить. Люба, далеко у вас охрана живет?
Люба: — Не очень. В штабном вагоне. Но они могут быть где угодно, они же по поезду ходят.
Серега: — Ага. За порядком следят, кабы чего не вышло. Черт! В кого же он стрелял? Может, в воздух?
Воробей: — А действительно, может, в окошко открытое выстрелил, по воробьям, да? Чего мы сразу подумали, что он кого-то убил или ранил?..
(И тут звучит второй выстрел)
Серега: — А теперь добил, раненого.
Люба: — Да почему же никто выстрелов-то не слышит? Почему поезд-то идет? Остановить его, наверное, надо.
Серега: — А может, не надо его останавливать? Давай уж до станции нашей доедем. А то тут такая канитель начнется.
Воробей: — Да погодите вы оба: останавливать, не останавливать. Надо посмотреть, что там происходит. Может, не в людей стреляли, может, незачем кипиш подымать. Люба, у них там дверь на замок была закрыта, когда мы проходили. Дай ключ. Пойду посмотрю.
Серега: — Воробей!
Воробей: — Не, Сереж, надо.
Серега: — Ну пойдем…
(Воробей и Серега уходят к купе, Люба опасливо выглядывает в коридор. Когда мужики открыли купе, из него вывалился мертвый сержант Лехманов. Люба страшно орет и бежит в тамбур сорвать стоп-кран. В купе, прицепленный наручниками к верхней полке, висит мертвый Моисей. Пистолет в руке у Паши)
Паша: — А… Соседи. Ну че встали на пороге! Вы уж или сюда, или туда.
Воробей: — Паша, ты пистолет убери.
Серега: — Ты ведь больше не будешь стрелять?
Паша: — В вас? Нет.
(Поезд дергается, останавливается, слышно вопли, мат)
Паша: — Щас его дружки прибегут, охрана.
Появившаяся Люба: — Паша?! Так это ты? За что же ты их, обоих?
Паша: — Обоих? Нет, я одного только.
Воробей: — Давайте их прикроем, что ли. (Накрывает оба трупа простынями, хотел поправить неловко сползшего Моисея, Паша остановил: «Не трогайте. Все должно оставаться так, как было». Слышно, как бегут милиционеры)
Паша: — Так, ребята. Сейчас меня вязать начнут, а я еще не решил – сдаваться мне или нет. (Орет в коридор: «Всем оставаться на местах! У меня – заложники!») Иди, Люба, скажи ментам, что у меня заложники, чтобы они не дергались даже.
Воробей: — Это кто, мы, что ли, заложники?
Паша: — Ну а кто еще-то? Вы, оставшиеся пока в живых пассажиры купе. Скажи им, чтобы из вагона вышли. Пока я не решу, что мне делать. Быстро, Люба!
(Люба уходит навстречу милиционерам)
Паша: — Ну вот. Сколько-то времени у меня есть. Да вы садитесь… как-нибудь. Давайте я вам расскажу, как все было. Кроме вас, мне никто и не поверит. А вам мне врать незачем.
Не было бы этого всего, если б я Моисея не впрягся поддержать. Сержант-то его совсем загнобил, с дерьмом смешал. Все напоить его хотел. Чтобы ему, пьяному, никто не поверил, что над ним милиция издевалась. Видели б вы, как Моисей жалко выглядел. Смотреть на него противно было. И вдруг он взбунтовался! Гордость в нем, значит, все-таки была. Как он мента опустил, такое ему тут сказал! Еврей наш, как на эшафот, поднимался, совсем страх потерял. Оно и то, лучше помереть, чем такое терпеть. Тут его сержант в кровь начал молотить. А Моисей защититься-то не может, он же прикованный — так вот, как сейчас, был. Этого уж я вытерпеть не смог, впрягся. Может, зря, что впрягся. Мент «макаров» свой вытащил, развел нас по углам. Но не выстрелил бы он. А Моисей его бутылкой достал. Прямо по роже, и нос, и губу в кровь разбил. Тут-то сержант и пальнул. Я кинулся на него — руку выкрутить. А он мне как-то легко пистолет-то отдал. Я и не сообразил, что он меня вокруг пальца, как последнего фраера, обвел. И держу я, идиот, этот пистолет, а сержант сел напротив и спокойненько так говорит: «Ну вот, на тебя Моисея и запишем. Вы тут дебоширили, я достал табельное оружие, ты его у меня вырвал из рук, по лицу вот сначала бутылкой ударил. Я сознание на секунду потерял, ты у меня пистолет-то и вырвал из рук. А потом дружка своего застрелил. Потому что поссорились вы крепко. Допустим, из-за Любы. Беспомощного совсем застрелил, потому что я уже успел его наручниками успокоить. И сидеть тебе, Паша, до окончания века»… Сказал и попытался в дверь ломануться. Забыл, гад, что сам ее на замок закрыл. Вот тут-то я его и положил…
Серега: — Зачем?
Паша: — Да я тогда и не думал зачем. От злости, наверное. А сейчас думаю, что правильно сделал. Моисея все равно на меня повесили бы.
Воробей: — Не жалко тебе сержанта?
Паша: — Нисколько.
Серега — Ты… сдашься?
Паша: — Чтобы остаток жизни в клетке провести? Да и не выдержу я больше тюрьмы. Я ж два срока тянул. Не хочу больше.
Серега: — Зря ты мента положил. Трудно было бы тебе оправдаться, но за тобой правда тогда была бы. А теперь что ж… Теперь…
Воробей: — Подожди, Сереж. Не об этом ты. Паш, а может, все-таки сдашься? Все-таки жить будешь.
Паша: — Для чего? Не для кого мне жить. Детей не нажил. Родителей схоронил. Не зря ко мне матушка во сне приходила. Точно к себе звала. Она все молчала, а в конце все-таки заговорила. (Воробей вскинулся было признаться, что это он разыграл Пашу: «Да не она это говорила!» Паша ответил так, что Воробей не стал разубеждать: «Она. Что ж я, мать родную не узнал бы»)
Тихонько подошла Люба, вся горюет.
Паша: — Чего ты, Люба, Моисея жалеешь? Или и мента тоже?
Люба: — Как же не жалеть, он же молодой совсем.
Паша: — Да он же рассказал тут, как над тобой измывался, или врал он?
Люба: — Не врал.
Паша: — Иди, Люба, к себе. Вдруг меня сейчас захватывать начнут, стрелять. Иди, Люба. Прости и прощай.
Люба: — За что простить-то?
Паша: — Ты – последняя женщина, которую я видел в своей жизни. Эх, мало вас у меня было, мало! Ну и прости меня за женщин, тех, кого обидел я чем. Иди.

türkçe seks https://tr.tubexxxcams.com

• « МАРГАРИТА
• » Аэродром подскока