ГЕОРГИЙ ПАВЛОВИЧ. Заодно и вы угоститесь. (Проходит на кухню, выкладывает на стол связку вяленой рыбы.) Плотва! Наша, озерная. Это, конечно, не волжская вобла, но ничуть не хуже. Питайся плодами своей земли – и ни в чем не испытаешь недостатка. Где у вас чайник? Ага, вижу. Вы, может быть, привыкли, а я не одобряю всех этих ананасов и прочих обезьяньих деликатесов. Своя земля окормляет человека всем необходимым – будь то пища духовная или самая разобыкновенная еда. Картошка, яблоки, огурцы! Зачем нам бананы – мы же не папуасы. Газетки старенькой нет?
АНДРЕЙ АНДРЕЕВИЧ. Зачем?
ГЕОРГИЙ ПАВЛОВИЧ. Подстелить рыбу чистить, удобно очень: свернул и выбросил.
АНДРЕЙ АНДРЕЕВИЧ. Я газет пока не получаю.
ГЕОРГИЙ ПАВЛОВИЧ. Виноват, не сообразил… Ну ничего, мы так, а потом в мусор. Угощайтесь – очень своеобразно, у вас, то есть, там такая еда, небось, в диковину.
АНДРЕЙ АНДРЕЕВИЧ. Да нет, там рыбы много.
ГЕОРГИЙ ПАВЛОВИЧ. Не знаю, я вашу не пробовал, но наверняка не такая. Федот, да не тот! Тут с икрой попадаются, надо щупать. Во – беременная! Держите и делайте как я. (Чистит рыбешку.) А чай у вас имеется? Хотя, конечно, тут больше подошло бы пиво.
АНДРЕЙ АНДРЕЕВИЧ. Погодите, у меня тут есть… (Достает из холодильника бутылку пива.) Вот — «Жигулевское», подойдет?
ГЕОРГИЙ ПАВЛОВИЧ. Ну – роскошно! Пируем! Это по-нашему!
АНДРЕЙ АНДРЕЕВИЧ. Я не знаю, какое пиво самое лучшее, но слышал, что самое русское — «Жигулевское».
ГЕОРГИЙ ПАВЛОВИЧ. А где у вас открывашка?
АНДРЕЙ АНДРЕЕВИЧ. Открывашка – значит, открывать, я правильно понял?
ГЕОРГИЙ ПАВЛОВИЧ. Да не беспокойтесь, вторая бутылка есть?

АНДРЕЙ АНДРЕЕВИЧ достает ещё бутылку.

Вот и славно. От-так! (Открывает одну бутылку о другую.) Во что льём?
АНДРЕЙ АНДРЕЕВИЧ. У меня чайные чашки. Видите ли, багаж пришел только третьего дня, всё ещё в ящиках и я фактически не приступил к распаковке…
ГЕОРГИЙ ПАВЛОВИЧ. Какие пустяки! (Разливая.) Мы же русские люди! Ну – со встречей, со знакомством. Вы рыбку, рыбку распробуйте. Вот – спинка, самое сладенькое. Её поджевать… подсосать… и пивком загасить… Оч-чень умиротворяет.
АНДРЕЙ АНДРЕЕВИЧ. Сейчас Серафима позову.
ГЕОРГИЙ ПАВЛОВИЧ. Зачем? Не надо. Не надо ему мешать. Он же молится, а молитва вещь тонкая, ранимая, требует благоговения. Разрушить легко, а построить, поставить, так сказать, на крыло очень, очень трудно, а главное – не всякому дано. Намолится – сам выйдет.
АНДРЕЙ АНДРЕЕВИЧ. А Вы, простите, тоже молитесь?
ГЕОРГИЙ ПАВЛОВИЧ. Я – нет. Не дал Бог такого дара, моя сила в другом. Но скажу Вам доверительно: пока Сима молится – можно быть спокойным.
АНДРЕЙ АНДРЕЕВИЧ. Спокойным… за что?
ГЕОРГИЙ ПАВЛОВИЧ (шепотом). За Россию. Это очень тонкая материя, её надо уметь ощутить. Вы пейте, пейте, а то я один всё… Вам ещё многое предстоит, вы еще в самом начале пути и фактически иностранец.
АНДРЕЙ АНДРЕЕВИЧ. Я русский.
ГЕОРГИЙ ПАВЛОВИЧ. Ни секунды не сомневаюсь в этом и, должен сказать, искренне восхищен! Я не спрашиваю, почему вы решились на такой отчаянный шаг, причины могут быть глубоко личные, но поступок ваш заслуживает высшей степени уважения и преисполнен глубочайшего смысла, — говорю это как русский русскому. (Поднимает чашку, чокается, пьёт.) Конечно, такой повод заслуживает более достойного напитка, даже шампанского, но у нас еще всё впереди.
АНДРЕЙ АНДРЕЕВИЧ. Знаете, шампанского у меня нет, но есть водка, купил вот на всякий случай. Зима скоро… Тут ведь зимой водку пьют?
ГЕОРГИЙ ПАВЛОВИЧ. Да при чем тут зима! Главное, на душе весна, возрождение, так сказать, всего! Ого, «Посольская»! Это даже символично.
АНДРЕЙ АНДРЕЕВИЧ. Говорят, водки теперь много не настоящей, а эта, сказали, без обмана.
ГЕОРГИЙ ПАВЛОВИЧ. Без обмана теперь один самогон. Ну да где наше не пропадало! (Отвинчивает пробку, встает и внимательно, в самое горлышко, крестит бутылку.) Господи, пронеси! Давайте чашечку. Э, да у вас тут пиво… Мешать не надо. (Допивает пиво, наливает водку. Снова встает.) Хочу вам, дорогой Андрей Андреевич, вот что пожелать… Да вы сидите, пожалуйста, сидите. Очень многое хочется сказать вам… Необыкновенно, знаете ли, радостно на душе, уж не знаю, отчего. Наверное, так радуются на небесах о кающемся грешнике. Событие само по себе нормальное, но и удивительное: русский вернулся в Россию! Этим вы возложили на себя – не побоялись и возложили! – колоссальную ответственность.

АНДРЕЙ АНДРЕЕВИЧ снова встает.

Я даже вряд ли смогу сказать, а вы осознать, что именно вы возложили. Желаю вам стойкости. Да не одолеет вас дух уныния, и да не посетит дух отчаяния! Вы прекрасно начали, впустив в свой дом Серафима, — это знак, что ваш порыв замечен на небесах… А мы – поможем! И я помогу… Я, правда, мало что могу в житейском плане, но это неважно. Я рад приветствовать и поздравить вас, вашу великую душу с возвращением домой. (Пьет залпом.)
АНДРЕЙ АНДРЕЕВИЧ. Благодарю. Я очень тронут. Со мной здесь никто не говорил так. (Пьет залпом, но видно, без сноровки.)
ГЕОРГИЙ ПАВЛОВИЧ. Сейчас бы огурчика малахольного!
АНДРЕЙ АНДРЕЕВИЧ. Огурчика нет, но какая-то еда имеется. Вот тут ветчина, сыр… Хлеба маловато, не рассчитал.
ГЕОРГИЙ ПАВЛОВИЧ. Ничего, ничего, чем, как говорится, богаты. (Закусывая.) Вы женаты? Дети? Чем намерены заняться или чему посвятить себя?
АНДРЕЙ АНДРЕЕВИЧ. Да я теперь и не знаю. Перед отъездом столько всяких мыслей было, намерений. А как приехал, все мечты разлетелись, растворились как-то… Я их теперь и не вспомню сразу. Пока оформился… Первое время в гостинице жил, но дорого очень. Потом снимал комнату. Теперь вот разрешили квартиру купить. Не совсем новую, но думал, так лучше… Хотел поскромнее, чтобы не выделяться, но теперь говорят, три комнаты одному – очень много. И куда ни приду, все так неохотно разговаривают… словно я их обидел, или что-то отнять хочу, или выпросить… Может быть, вы, почтеннейший Георгий Павлович, разъясните мне этот феномен?
ГЕОРГИЙ ПАВЛОВИЧ. Очень просто: вы – чужой. С точки зрения обывателя ваш поступок, согласитесь, объяснить трудно. И потом, ваш материальный достаток, а они в полной обездоленности, хотя в этом не виноваты…
АНДРЕЙ АНДРЕЕВИЧ. Я допускаю, что недостаточно хорошо знаю русский язык, и для меня трудно понять, что есть полная обездоленность. А только мне кажется, что здесь все слишком сильно надеются на какую-то непонятную удачу. Как будто каждый думает, что вот-вот найдет на дороге пачку денег, и обижается, что никак не находит. Но у нищеты всегда есть причины, которые надо понять и устранить, либо – принять нищету как собственный выбор и не сетовать на судьбу.
ГЕОРГИЙ ПАВЛОВИЧ. Вот и видно, что вы еще иностранец. В России значение судьбы возрастает в роковом масштабе, спорить с ней безнадежно, а противостоять – себе дороже… Я, простите, не расслышал о вашем семейном положении, вы женаты?
АНДРЕЙ АНДРЕЕВИЧ. Я вдовец.
ГЕОРГИЙ ПАВЛОВИЧ. Вот и кстати. Вам нужно жениться.
АНДРЕЙ АНДРЕЕВИЧ. Вот уж это, знаете ли, глупости.
ГЕОРГИЙ ПАВЛОВИЧ. Это был бы для вас гигантский скачок! Россию понять трудно, со стороны почти невозможно, а в этом ключ ко всему. Кто поймет Россию – поймет всё!
АНДРЕЙ АНДРЕЕВИЧ. Меня уже пытались женить, когда я снимал комнату, и я настоятельно прошу вас больше не делать этого.
ГЕОРГИЙ ПАВЛОВИЧ. Что вы, что вы, я уважаю ваше одиночество и вашу решимость. Я, может быть, даже хотел бы оказаться на вашем месте…То есть, я хотел сказать, что одиночество есть мечта всякого мыслящего человека.
АНДРЕЙ АНДРЕЕВИЧ. Не знаю, кому как.
ГЕОРГИЙ ПАВЛОВИЧ. Вы давно один?
АНДРЕЙ АНДРЕЕВИЧ. Не знаю… Давно – это сколько – месяц, год? Или больше? Моя Мария очень не хотела переезда в Россию и умоляла не делать этого, хотя и понимала… А перед тем, как уйти, сама благословила. Отговаривали все, а дети – уж не знаю, серьёзно ли – грозились экспертизу провести… на состояние ума. Но у меня не было выхода.
ГЕОРГИЙ ПАВЛОВИЧ. Понимаю, понимаю. Хотите выпить? (Наливает.)

• « Воскресение
• » А. – ЭТО ДРУГАЯ